варианте, в романе "Дом и мир", — конфликту между человеческими ценностями и политическими идеалами. Дело происходит в подполье революционного движения в Бенгалии; героизму и самоотречению противопоставлены беды любви и постепенное разрушение человеческих ценностей. Показ мотивов, вдохновлявших политическое самопожертвование, отмечен глубоким проникновением в психологию характеров. Это трагедия разбитого идеализма, воссозданная языком величественной силы и красоты. Роман возбудил бурю разногласий в Бенгалии, и автора безжалостно бранили. Он раскрыл перед чужими слишком много домашних секретов.
В августе того же года английский ученый и гуманист Гилберт Мюррей обратился к Тагору с открытым письмом, приглашая его принять участие в деле пропаганды взаимопонимания между интеллигенцией Запада и Востока. Он затронул проблему, близкую сердцу поэта. В своем ответе Тагор воздал должное ценностям цивилизации обоих полушарий, но, выражая свое восхищение вкладом Запада в области научного мышления, вновь обратил внимание на опасность западной технократии. Он, однако, чувствовал уверенность, что "светлейшие души молодой Европы готовы ныне ответить на вызов времени". Тагор оставался несгибаемым оптимистом и добавил: "Я горжусь, что был рожден в этот великий век". Открытое письмо, написанное двумя ведущими гуманистами, появилось в печати в 1935 году при содействии Международного института интеллектуального сотрудничества в Париже.
Все это время перо его не знало усталости. За пять лет, с 1932 по 1936 год, несмотря на многочисленные путешествия по стране и за ее пределами, Тагор выпустил семь поэтических сборников, два романа, драму, а также сочинил музыку к пяти своим танцевальным драмам и руководил их постановкой. Из семи поэтических сборников четыре представляют собой стихотворения в прозе.
Почитание Тагора на Западе (к счастью для поэта) пошло на убыль, и само его имя стало лишь бледным воспоминанием о когда-то мелькнувшем метеоре. Да поэта уже больше и не прельщала роль проповедника. "Проповедник — это профессиональный торговец идеями, — писал он. — Покупатели приходят к нему в любое время дня со своими вопросами. У него появляется навык давать ответы на каждый из них, но ответы эти теряют искренность, и самим идеям его грозит опасность быть раздавленными под грузом мертвых слов. Такое случается нередко, особенно с самыми добрыми из проповедников, — они всегда рады давать благие советы, не задумываясь, обеспечены ли их слова золотом мудрости. Все это наводит меня на мысль, что уж лучше быть поэтом, и не более чем поэтом. Потому что поэт должен быть верен самому себе, а не ожиданиям других людей".
Счастьем для него и для его читателей стало то, что в последние годы поэт оставался на родной земле и питался из родных источников.
Многие видные бенгальские критики утверждают, что лучшие стихи Тагора написаны именно в это последнее десятилетие. Что ж, не будем спорить. Тагор покорил немало вершин за время своей долголетней творческой деятельности. Поэтому естественно, что самая последняя из них, то есть ближайшая к современному читателю, кажется нам самой величественной. Не говоря уже о том, что покорение ее совершено в преклонном возрасте, что уже само по себе равнозначно подвигу.
Сборник стихов "Пуношчо" ("Снова") и последовавшие за ним сборники стихотворений в прозе "Шеш шопток" ("Последняя октава", 1935), "Потропут" ("Чаша листьев", 1936) и "Шамоли" ("Смуглая", 1936) замечательны по разнообразию тем и настроений. В них включены стихи веселые и философские, фривольные и печальные, повествовательные и лиричные, иронические и сентиментальные. В этих сборниках преобладает дух воспоминания, потребность оглянуться на долгий пройденный путь; мысленные горизонты все ширятся, и крепнет сочувствие к тому, что обычно считается презренным, низменным или недостойным внимания. Форма стихов демонстрирует неустанное стремление исследовать возможности бенгальского языка, находить скрытую музыку в нестройной речи.
Одновременно со стихотворениями в прозе Тагор продолжал писать стихи и песни в традиционном стиле. Хотя он перерос свое прошлое и пробовал теперь новые формы и средства выражения, в основе своей он не перестал быть таким, каким был всегда: влюбленным в природу, в землю, в жизнь, в смерть, в тайну, соединяющую жизнь и смерть. Эта любовь позволила ему вместить в душу самые разные явления жизни, позволила взрастить свой всеобъемлющий гуманизм, всемирные симпатии и всепоглощающую нежность ко всему, что вскормлено грудью матери-земли. Эта любовь и нежность — главная тема его поэзии, прослеживаемая на протяжении шести десятилетии.
Как сильно изменился мир с той поры, как Рабиндранат вступил в него ребенком! Поэтому любовь поэта к этому миру вполне могла со временем запрятаться в защитную скорлупу воспоминаний. Но ничего подобного не произошло, наоборот, его любовь стала еще более всеобъемлющей, более нежной.
Эта мудрость пришла к нему через печаль. Как он писал, в глубочайшей пещере бытия так темно, что разглядеть что-нибудь можно только при свете факела скорби. Это была мудрость сердца, а не разума, не та мудрость, которую можно почерпнуть из писаний святых и мудрецов. Она освободила его от уз всякой религии и призвала к одному — любить эту землю и все связанное с нею. Как писал Рабиндранат: "Пусть разум мой вылетит из этого окна сквозь игру света и тени — не мысля, не споря, не рассуждая, — пока он не сольется с великим океаном, где смерть поджидает жизнь".
В мудрости сердца он нашел более верный источник гуманизма, чем в тонких рассуждениях "Упанишад", в мистической лирике вишнуитов или в либеральной мысли Запада.
За "Пуношчо" последовал сборник "Шеш шопток" ("Последняя октава"). Книга пронизана грустными размышлениями и воспоминаниями — поэт действительно думал, что это будут его последние мелодии.
В первом стихотворении память о старой любви, которая когда-то воспринималась как должное, снова преследует состарившегося поэта. Но печаль утратила свою остроту, упреки сменились благодарностью, и страдание превратило все потери в обретения.
Я не говорил о том, сколь ты ценна для меня,
потому что был уверен: ты принадлежишь мне.
Дни сменялись ночами, и ты приносила свои дары
к моим ногам.
На грудь мою ты проливала водопад своих волос,
и глаза твои полнились слезами, когда ты говорила:
"Я не могу тебе дать большего,
больше мне нечего тебе дать…"
А теперь дни сменяют ночи,
но тебя больше нет со мной.
И, когда-то гордый и равнодушный, я
целую прах, в котором ты оставила следы.
Теперь ты моя воистину:
своею печалью я заплатил цену твоей любви.
В день рождения он вспоминает всю свою жизнь, и она напоминает ему длинную гирлянду, сплетенную из различных цветов. Он оглядывается на
